Интервью. Алексей Гордеев: «Моя задача состоит в том, чтобы поддерживать хорошие дела и находить правильных людей»
Губернатор Воронежской области о проекте для аутистов
В Воронежской области готовится уникальный эксперимент — впервые государство вместе с благотворительным фондом «Выход» готовит масштабную программу поддержки аутистов, рассчитанную на целый регион. Если все получится, этот опыт можно будет распространить и на другие области страны. Лена Краевская отправилась в Воронеж к губернатору Алексею Гордееву, чтобы узнать, зачем он все это устроил
— Воронежскую инициативу мне все описывали как совершенно невероятный проект: массовая переквалификация специалистов, использование самых передовых западных методик, организация реабилитационного центра для взрослых, внедрение ранней диагностики, инклюзивное обучение в школах, информационная кампания и так далее. То есть такой системный подход к проблеме аутизма, которого нигде в России до сих пор нет. Это все ваша инициатива?
— Не могу сказать, что моя. Скажем, еще 16 лет назад в Воронеже был создан уникальный центр по работе с детьми-инвалидами и их семьями «Парус надежды» — подобного в стране нет. Когда я три с половиной года назад приехал сюда губернатором и посмотрел центр, то понял, что моя задача — сделать его еще лучше. С тех пор мы построили второе здание и всячески помогаем коллективу и общественным организациям, которые при центре созданы.
В общем, моя задача состоит в том, чтобы поддерживать хорошие дела и находить правильных людей. Я сам не могу быть специалистом во всех сферах, поэтому, когда я увидел на телеканале «Дождь» Авдотью Смирнову, где она рассказывала про фонд помощи аутистам, я ей сам позвонил (мы не были до этого знакомы) и сказал: «Вы таким хорошим делом занялись. Хотите приехать в Воронеж и посмотреть, как мы это делаем?» Она откликнулась, приехала, мы совместно написали план действий, и я благодарен ей, что у нас так быстро сложился альянс.
— Я видела этот план, он очень серьезный. И предполагает довольно масштабные финансовые вливания.
— Вы знаете, меня вообще деньги не интересуют. Сейчас практически в любом деле идеи гораздо важнее денег. Вот мы занимаемся подходами к строительству онкоцентра. Те же американцы в онкологии ушли настолько далеко, что я хотя и не специалист, но понимаю, что нам главное — придумать, как сделать так, чтобы, пока мы строим онкоцентр, он еще не устарел. Правильная идея, во-первых, экономит деньги, а во-вторых, создает такой эффект — экономический, социальный, — что проект потом работает 2–3 десятилетия.
И я даже не знаю, какие у фонда деньги, ни разу с Авдотьей ни об одном рубле не говорил. Для меня важно, что там правильные вещи транслируются: как проводить мониторинг, диагностики, методики — это главное, а деньги найдем. Как мы только поймем с фондом, что и как надо настроить, будем реализовывать, сколько бы это ни стоило.
— Мне все, кто рассказывал про этот проект, говорили, что у вас, похоже, с аутистами связано что-то личное.
— Нет.
— Нет?
— Нет.
— Просто так часто бывает. Скажем, Чулпан Хаматова стала заниматься детьми, больными лейкемией, потому что заболел ребенок ее подруги.
— У меня ничего личного. Понимаете… Не знаю, как другие устроены, но я лично испытываю колоссальное удовольствие, когда у нас, у команды, действительно что-то получается. Когда благодарят, приезжают из Москвы — вот вы приехали, — искренне говорят, что то, что мы делаем, действительно здорово. Это же конкретные дела. И никакими материальными поощрениями, наградами и так далее это не заменить. Просто спишь спокойно.
— А чего вы в конечном итоге хотите от этой совместной работы?
— Мы готовы стать площадкой, как модно сейчас говорить, пилотной, и абсолютно на безвозмездной основе все эти технологии потом раздавать. Никакого коммерческого интереса у нас нет. У нас есть уже подобный опыт: мы построили два современных дома-интерната для пожилых людей. Я когда сюда приехал, поездил по домам ветеранов, понял, что это бомжатники, — туда зайти стыдно было. Мы построили два новых — потом выяснилось, что это лучшие дома престарелых в стране за последние 20 лет, и у нас стали просить эти проекты другие регионы.
— Ну, вот это как раз понятная для власти история. Был бомжатник — стал нормальный чистый дом. Не было онкоцентра — вот он, онкоцентр. А результат работы с аутистами выглядит совсем не так эффектно: ну, скажем, человек после многих лет непрерывных занятий выучивается держать в руках ложку. Кажется, что власть поэтому нигде за такие проекты и не берется: отчитаться потом нечем и показать по телевизору тоже нечего.
— У меня такая профессия, что я, к сожалению, действительно вынужден постоянно ориентироваться на результат: построить, поднять, улучшить, увеличить. Но я понимаю, что в социальной сфере это невозможно. С теми же аутистами: это люди в сложных обстоятельствах, и нужно думать, как уменьшить их страдания. Более того, многие из аутистов, может, никакие и не больные, а реально талантливые люди и могут сделать для человечества серьезные открытия. И такие примеры есть — вплоть до всяких известных режиссеров. Я искренне считаю, что заниматься вопросами аутистов, помогать таким семьям — это тоже моя работа.
— Чиновники, с которыми вы общаетесь, тоже так устроены?
— Разные бывают. Как и все люди. Кстати, люди — это сейчас реальная проблема. Я тут недавно думал: хорошо бы создать банк репутаций. Сейчас же даже нет характеристик с прежнего места работы. Увольняю жулика из области, смотрю — а он уже в федеральной структуре. Звонишь: «Как же вы его взяли-то?» «Ну, вот как-то это…» — «Но вы могли хотя бы позвонить, спросить?!» Я помню, меня в Голландии поразило, что менеджеры частной компании переживают за компанию больше, чем собственники. Я стал изучать и обнаружил простую вещь: репутация, которую топ-менеджер заработал, возглавляя эту компанию, — это его капитал, стоимость на рынке труда. И все это открыто, можно изучить в интернет-пространстве, поэтому за репутацию там зубами борются.
— А у нас нет понятия репутации. Вообще. О каком банке репутаций у нас можно говорить?
— Сегодня, на мой взгляд, не хватает искренности. Вот пример: я семь лет вел Межправительственную российско-канадскую комиссию. Честно скажу, мне очень нравится, как устроены в Канаде общество и государство, многому можно было бы поучиться. И как-то мне канадцы говорят: «Странно, мы так похожи — большие страны, природные ресурсы, народ умный, а жить так, как мы, у вас не получается». А я им говорю: «Понимаете… Вы же как дети. Думать, говорить и делать — у вас это одно, а у нас это — три разные вещи». Мои дети тоже понять не могут, все спрашивают: почему белое нельзя назвать белым, а черное — черным. Не хватает искренности, которая порой звучит жестко.
— Но вы же понимаете, что искренние и жесткие разговоры в приложении к чиновникам — это прежде всего разговоры о том, как все воруют.
— Коррупция в России действительно страшных масштабов, но тема эта риторическая для всех государств, даже самых развитых. Есть такие вещи, которые нужно воспринимать как объективную данность. Вот мне пришлось поработать на всех трех уровнях власти: в девяностых я пять лет проработал в одном из районов Московской области.
— Люберецком.
— Да, заместителем главы. Потом я работал на федеральном уровне, был и министром, и вице-премьером, и теперь губернатором. И вот я иногда думаю: надо же немедленно все менять — это же очевидно. А потом понимаю: ну, это, может, я так думаю, а другие думают по-другому. И всего 20 лет прошло с тех пор, как мы вышли из тоталитарного общества. А что такое 20 лет? Историю про Моисея все знают. Меня дети спрашивают: пап, а когда? Я говорю: наверное, надо к девяностым прибавить сорок лет, вот тогда что-то по-другому будет. Вот прибавляйте — не так много осталось. Мне-то вообще обидно, что жизнь проходит, понимаете? Жизнь проходит, ты видишь, что изменить можно, а ничего не меняется. И думаешь — елки-палки… Не знаю, я понятно говорю или нет?
— Если называть вещи своими именами, вы говорите, что воровать будут еще лет 20.
— Да я не про воровать, я про процессы в обществе. Ведь посмотрите, что происходит? Взять хотя бы этот пресловутый 94-й закон о госзакупках — казалось, все сделали, чтобы человеческий фактор минимизировать, а воровства стало гораздо больше. Надо думать, как сделать так, чтобы было выгодно жить честно.